Грета Ионкис

 М а а л о т
Ступени
Stufen

Памяти моих родных и близких, моих учителей и друзей -
тех, кто ушёл далеко, но всегда со мною. 
 

 От автора

О чём эта книга, и как она сложилась? Дочерний долг побуждал меня писать. Поначалу я замыслила рассказать лишь историю своих родителей - немецкого специалиста, приехавшего в СССР из Берлина на исходе 1920-х годов, и еврейки, родившейся незадолго до революции в городке на берегу Чёрного моря. Их судьба не могла не оказаться трагичной: на ней оставили свой след когти двух тоталитарных режимов и мировая война. Но память подбрасывала материал, касавшийся других членов нашей семьи, всплывали воспоминания о детстве и юности, о друзьях и учителях. Прогнать их я не могла. Все законы жанра были нарушены, семейная хроника плавно перешла в Bildungsroman (историю становления героя, то бишь меня). Рассказ о том, как девочка из провинции, пройдя московские «университеты», становится филологом, из учительницы сахалинской школы вырастает в профессора, зав. кафедрой литературы, а на склоне лет оказывается в Германии, где ищет почти стёртые временем следы её давно умершего отца, оказался включён в контекст эпохи. История сознания одного человека содержит признаки развития общественного сознания. Надеюсь, многие вспомнят себя, заглянув в это зеркало.
Поначалу на глазах родителей, а теперь и на наших - распалась цепь времён. Лишь Мастерам слова удаётся, поработав у наковальни Времени, соединить распавшиеся звенья. Великие прядильщики, бредущие сквозь Время, тянут они его нити и ткут из них свои узоры, вплетая в них восторги, боль и слёзы человечества. Мне приходилось то и дело прибегать к их помощи. Отсюда - многие аллюзии, реминисценции и просто филологические отступления в книге.
К прошлому я возвращалась, движимая ностальгией, чтобы мысленно восстановить утраченное, тень или отблеск которого лежит на нас. Не только удивляться поразительным схождениям, совпадениям, пересечениям событий и судеб, но искать в их кажущейся случайности тайный смысл и тем самым найти «времён связующую нить», передать её детям и внукам – мне хотелось этого. Без кирпичей прошлого не построить будущего.

Вместо пролога: Немецкий чемодан едет в Россию

Мой отец родился вместе с веком. Мальчик появился на свет в Шарлоттенбурге. Подумать только! Он вполне мог летом 1910-го встретить там восемнадцатилетнюю Марину Цветаеву, которая солнечным июльским днём вышагивала по вымершим от зноя улицам берлинского пригорода, направляясь со своим отцом и сестрой в мастерскую гипсовых слепков (она поныне находится там, неподалеку от дворца). Wilmersdorferstra?e, Pestalozzistra?e, бесконечная Kaiser-Friedrichstra?e - это их общий маршрут. Мальчишкой мой отец бегал по этим улицам, а может быть, немецкий мальчик из приличной бюргерской семьи, да ещё с таким длинным именем, Эрнст Фридрих Вилли, в те времена не бегал, а лишь чинно прохаживался по улицам, по дорожкам соседнего дворцового парка? Этого мне знать не дано. Я знакома ведь лишь с его чемоданом. С отцом нас разлучили, когда мне было всего два месяца, а родилась я в России в 1937 году, в самый разгул ежовщины, как определят это страшное время позже.
Коричневый в рубчик фибровый Чемодан (как имя всякого героя, будем писать его с прописной буквы) фактурой напоминал вельвет, он был матовый, без дешевого блеска. Тускло поблескивали лишь латунные замки, заклёпки по краю крышки и нашлёпки, которые покрывали углы, смягчая их остроту. У Чемодана была удобная обтянутая кожей ручка, а над ней табличка «Echt Vulkan-Fibre“, которой он, похоже, очень гордился.
Родом Чемодан, как и отец, был из Берлина. Из магазинчика вблизи Кu`damm он отправился с хозяином прямиком на Hochenstaufenstra?e 23. Спустя неделю он уже взирал на мир с вагонной полки. В Берлине в ту пору было несколько вокзалов. Хозяин предпочитал ближайший - Zoo.

Что до меня, то, пребывая в полном неведении о берлинском Zoo и его железнодорожных связях, я впервые соприкоснулась с ним, будучи студенткой московского филфака, благодаря Виктору Шкловскому. Его книга «Zoo, или письма не о любви», посвященная Эльзе Триоле, сестре Лили Брик, изданная в 1923 году в Берлине, была обнаружена мною в библиотеке Дома-Музея Маяковского в Гендриковом переулке, за Таганкой. Стараниями погромщиков от литературы главный мемориальный музей Маяковского уже тридцать лет как закрыт. Меня туда в своё время адресовал доцент Алексей Васильевич Терновский (из скромности или по каким другим причинам он не рассказывал, что с его отцом, профессором-экономистом, некогда полемизировал Ленин, но это, к счастью, не имело для семьи фатальных последствий).
В семинаре Алексея Васильевича я готовила доклад «Маяковский и футуризм». Близился к концу 1958 год. Для кого-то Маяковский был и оставался лучшим поэтом советской эпохи, эдаким бронзовым многопудьем, я же видела трепещущую «бабочку поэтиного сердца», которую норовили затоптать всякие-разные, «в калошах и без калош». Мы спорили отчаянно; некоторые отказывались считать его большим поэтом, мне же было ясно: художник, способный увидеть «на блюде студня косые скулы океана», безусловно, гениален. В ранней юности я жила на берегу Тихого океана, бродила часами по побережью во время отлива, но его зеленоватые упруго подрагивающие валы-скулы увидел Маяковский, никогда там не бывавший, он, а не я! А «ноктюрн на флейте водосточных труб»! Кто ещё из его современников мог бы такое сыграть?
Да, в ту пору я многого не знала... Я и не подозревала, что Zoo в Берлине - не только зоопарк, но и вокзал, и станция метро. Читая у Шкловского: «Ветер раскачивает стрелки Gedachtniskirche“, понятия не имела, что мой отец многие годы сверял время по этим часам. Лишь в минувшем году, выйдя на привокзальную площадь у Zoo, я упёрлась взглядом именно в эти стрелки на полуразрушенной башне. Сама кирха уничтожена в годы войны во время бомбардировки, но усеченная башня стоит как напоминание-предостережение. На дворе новое тысячелетие, а я брожу по Берлину маршрутами отца, которого мне так и не довелось увидеть, вглядываюсь в дома, улочки, дворы, где беззвучно скользит его тень... Как об этом у Анны Ахматовой? «Там, где наши проносятся тени, над Невой, над Невой, над Невой...» Шпрее много уже Невы, но и над нею проносятся дорогие тени. Как же удержать бесплотное, как выразить бессловесное? А он стучит, стучит в сердце, пепел Клааса...

   Ну, что ж, доверимся нашему немому свидетелю, хоть он и не кожаный, а всего лишь фибровый Чемодан. Что и говорить, за пять лет Чемодан повидал свет, насмотрелся на красоты Германии. Не то чтобы он пресытился ими, нет, он всегда радовался предстоящей поездке, но, как выразился поэт, «им овладело беспокойство, охота к перемене мест», его стали посещать мечты о неведомых далях. И вот однажды, как это бывает в сказках, хозяин Чемодана, словно угадав его страстное желание, стал собираться в дальнюю дорогу.
О том, что путь предстоит неблизкий и едут они не на месяц-другой, Чемодан смекнул сразу. Над Берлином плыла жара, а вещи упаковывались зимние: крупной вязки серые свитера из гарусной шерсти, добротное драповое пальто, шерстяные серые брюки в тонкую полоску и ещё одни - в клетку, теплые ботинки на каучуковом ходу... Готовились к отъезду готовальня, логарифмическая линейка, пластмассовые угольники и даже рейсшина. Вещей оказалось много, и на свет Божий был извлечен не иначе как дедушка нашего щёголя. Старый объёмистый чемодан хранил следы наклеек, был кое-где поцарапан, но сплошь был усеян блестящими металлическими клёпками и вдобавок охвачен деревянными гнутыми планками, которые выпирали, как ребра. То ли от натуги, то ли по другой причине, но был он багрового цвета. Молодой франт поначалу стыдился такого старомодного родича, но затем привык и даже привязался к старику.
На этот раз отправлялись они с Alexanderplatz. Рослого синеглазого хозяина впервые провожали старшие брат и сестра, а с ними - седая дама в жемчужном ожерелье, осанкой напоминающая Екатерину Великую. Чемодан терпеливо ждал, стоя на перроне, пока они попрощаются. Он не разделял страхов дамы с профилем императрицы. Тяжело вздыхая, она всё повторяла: - Боже мой, Вилли, мой мальчик, что тебя ждёт там, в этой России?
- Работа, мама, работа! - ответ прозвучал тихо, но внятно. Возразить ей было нечем: сын более полугода ходил отмечаться на бирже труда. Безработица… На дворе стояло жаркое лето 1929-го.
- Хорошенькое дело! Выходит - прощай Vaterland?! - скрипнул рёбрами старый чемодан, но его юный напарник был счастлив: похоже, их ждут настоящие приключения. Теперь он понял, почему его хозяин по вечерам долбил русские глаголы и, даже лёжа в постели, читал допоздна книжку Генриха Фогелера «Путешествие по России. Рождение нового человека».
- Хайль, прекрасный новый мир! Хайль! - захлёбывался криком юнец и только что не подпрыгивал.

Спешу пояснить: немецкое слово «Das Heil» в ту пору звучало ещё безобидно, ведь означает оно всего-навсего «Привет! Ура!» После 30 января 1933-го Чемодан избегал кричать «хайль!». Соседство с именем, ненавистным его хозяину (и не только ему!), дискредитировало невинное слово. Из лексикона населения третьего рейха оно выпало позже, после 1945 года, когда самому рейху и фюреру пришёл конец. На невинном слове - табу. Контекст - страшная сила...

Москва встретила пассажиров, прибывших на Белорусский вокзал, грозой.
- Ох, промокну - простужусь!- кряхтел старый чемодан. А с молодого - как с гуся вода. Бока его блестели от дождя, но ему - хоть бы хны! Он с любопытством разглядывал привокзальную площадь. Дождь разогнал людей, редкие пешеходы быстро перебегали улицу и исчезали в подъездах двух - трёхэтажных домов. В отдалении прогрохотал трамвай. Носильщик, хлипкий с виду мужичонка, в форменной фуражке, с металлической номерной бляхой на груди, в парусиновом фартуке какого-то неопределённого, разве что картофельного цвета, вызвался донести чемоданы.
- Zum Kutscher! - распорядился хозяин. И - о чудо! - носильщик повёл их прямиком к веренице пролёток, дожидавшихся пассажиров.
«Удивительная страна, эта Россия, - размышлял Чемодан. - Простой мужик знает иностранный язык!» Не посвящённый в зигзаги российской истории, Чемодан ничего не знал о петровской эпохе, когда множество слов немецкого, голландского происхождения прочно вошли в русскую лексику.